Неточные совпадения
— Смотрел я однажды у пруда
на лягушек, — говорил он, — и был смущен диаволом. И начал себя бездельным обычаем спрашивать, точно ли один человек обладает
душою, и нет ли таковой у гадов земных! И,
взяв лягушку, исследовал. И по исследовании нашел: точно;
душа есть и у лягушки, токмо малая видом и не бессмертная.
Ведь известно, зачем берешь взятку и покривишь
душой: для того чтобы жене достать
на шаль или
на разные роброны, провал их
возьми, как их называют.
Кулигин. Вот вам ваша Катерина. Делайте с ней что хотите! Тело ее здесь,
возьмите его; а
душа теперь не ваша: она теперь перед судией, который милосерднее вас! (Кладет
на землю и убегает.)
Господствует банкир, миллионщик, черт его
душу возьми, разорвал трудовой народ
на враждебные нация… вон какую войнищу затеял, а вы — чаек пьете и рыбью философию разводите…
— Какой вы проницательный, черт
возьми, — тихонько проворчал Иноков,
взял со стола пресс-папье — кусок мрамора с бронзовой, тонконогой женщиной
на нем — и улыбнулся своей второй, мягкой улыбкой. — Замечательно проницательный, — повторил он, ощупывая пальцами бронзовую фигурку. — Убить, наверное, всякий способен, ну, и я тоже. Я — не злой вообще, а иногда у меня в
душе вспыхивает эдакий зеленый огонь, и тут уж я себе — не хозяин.
«В неделю, скажет, набросать подробную инструкцию поверенному и отправить его в деревню, Обломовку заложить, прикупить земли, послать план построек, квартиру сдать,
взять паспорт и ехать
на полгода за границу, сбыть лишний жир, сбросить тяжесть, освежить
душу тем воздухом, о котором мечтал некогда с другом, пожить без халата, без Захара и Тарантьева, надевать самому чулки и снимать с себя сапоги, спать только ночью, ехать, куда все едут, по железным дорогам,
на пароходах, потом…
—
На волю: около пятидесяти
душ,
на волю! — повторила она, — и даром, ничего с них не
взять?
«Я не понимала ее! Где была моя хваленая „мудрость“ перед этой бездной!..» — думала она и бросилась
на помощь бабушке — помешать исповеди, отвести ненужные и тяжелые страдания от ее измученной
души. Она стала перед ней
на колени и
взяла ее за обе руки.
— У меня вон они 12
душ, — продолжал старик, указывая
на двух женщин, которые с сбившимися платками, потные, подоткнувшись, с голыми, до половины испачканными навозной жижей икрами стояли с вилами
на уступе невычищенного еще навоза. — Что ни месяц, то купи 6 пудов, а где их
взять?
— Ого-го!.. Вон оно куда пошло, — заливался Веревкин. — Хорошо, сегодня же устроим дуэль по-американски: в двух шагах, через платок… Ха-ха!.. Ты пойми только, что сия Катерина Ивановна влюблена не в папахена, а в его карман. Печальное, но вполне извинительное заблуждение даже для самого умного человека, который зарабатывает деньги головой, а не ногами. Понял? Ну, что
возьмет с тебя Катерина Ивановна, когда у тебя ни гроша за
душой… Надо же и ей заработать
на ярмарке
на свою долю!..
Ну, так вот этот осужденный
на квадриллион постоял, посмотрел и лег поперек дороги: «Не хочу идти, из принципа не пойду!»
Возьми душу русского просвещенного атеиста и смешай с
душой пророка Ионы, будировавшего во чреве китове три дня и три ночи, — вот тебе характер этого улегшегося
на дороге мыслителя.
Сидел я тогда дома, были сумерки, и только что хотел выходить, оделся, причесался, платок
надушил, фуражку
взял, как вдруг отворяется дверь и — предо мною, у меня
на квартире, Катерина Ивановна.
Он вдруг
взял тысячу рублей и свез ее в наш монастырь
на помин
души своей супруги, но не второй, не матери Алеши, не «кликуши», а первой, Аделаиды Ивановны, которая колотила его.
«Брак? Что это… брак… — неслось, как вихрь, в уме Алеши, — у ней тоже счастье… поехала
на пир… Нет, она не
взяла ножа, не
взяла ножа… Это было только „жалкое“ слово… Ну… жалкие слова надо прощать, непременно. Жалкие слова тешат
душу… без них горе было бы слишком тяжело у людей. Ракитин ушел в переулок. Пока Ракитин будет думать о своих обидах, он будет всегда уходить в переулок… А дорога… дорога-то большая, прямая, светлая, хрустальная, и солнце в конце ее… А?.. что читают?»
— Вообрази себе: это там в нервах, в голове, то есть там в мозгу эти нервы (ну черт их
возьми!)… есть такие этакие хвостики, у нервов этих хвостики, ну, и как только они там задрожат… то есть видишь, я посмотрю
на что-нибудь глазами, вот так, и они задрожат, хвостики-то… а как задрожат, то и является образ, и не сейчас является, а там какое-то мгновение, секунда такая пройдет, и является такой будто бы момент, то есть не момент, — черт его дери момент, — а образ, то есть предмет али происшествие, ну там черт дери — вот почему я и созерцаю, а потом мыслю… потому что хвостики, а вовсе не потому, что у меня
душа и что я там какой-то образ и подобие, все это глупости.
Вот как стукнуло мне шестнадцать лет, матушка моя, нимало не медля,
взяла да прогнала моего французского гувернера, немца Филиповича из нежинских греков; свезла меня в Москву, записала в университет, да и отдала всемогущему свою
душу, оставив меня
на руки родному дяде моему, стряпчему Колтуну-Бабуре, птице, не одному Щигровскому уезду известной.
Теперь я не честная, — нет, не
возьму греха
на душу, не солгу перед тобою, не скажу, что я теперь честная!
— Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз — поедем в оперу, я во втором ярусе
взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов
на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!
В первой молодости моей я часто увлекался вольтерианизмом, любил иронию и насмешку, но не помню, чтоб когда-нибудь я
взял в руки Евангелие с холодным чувством, это меня проводило через всю жизнь; во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость
на душу.
Но ни один из прохожих и проезжих не знал, чего ей стоило упросить отца
взять с собою, который и
душою рад бы был это сделать прежде, если бы не злая мачеха, выучившаяся держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь
на продажу.
Опять, как же и не
взять: всякого проберет страх, когда нахмурит он, бывало, свои щетинистые брови и пустит исподлобья такой взгляд, что, кажется, унес бы ноги бог знает куда; а
возьмешь — так
на другую же ночь и тащится в гости какой-нибудь приятель из болота, с рогами
на голове, и давай
душить за шею, когда
на шее монисто, кусать за палец, когда
на нем перстень, или тянуть за косу, когда вплетена в нее лента.
Взял Петро половину королевского жалованья, но не мог вынесть того, что Иван получил такую честь от короля, и затаил глубоко
на душе месть.
— Совсем несчастный! Чуть-чуть бы по-другому судьба сложилась, и он бы другой был. Такие люди не умеют гнуться, а прямо ломаются. Тогда много греха
на душу взял старик Михей Зотыч, когда насильно женил его
на Серафиме. Прежде-то всегда так делали, а по нынешним временам говорят, что свои глаза есть. Михей-то Зотыч думал лучше сделать, чтобы Галактион не сделал так, как брат Емельян, а оно вон что вышло.
— Получше себе
взял, похуже мне оставил. Очень я обрадовалась Иванке, — уж больно люблю вас, маленьких! Ну, и приняли его, окрестили, вот он и живет, хорош. Я его вначале Жуком звала, — он, бывало, ужжал особенно, — совсем жук, ползет и ужжит
на все горницы. Люби его — он простая
душа!
Женился генерал еще очень давно, еще будучи в чине поручика,
на девице почти одного с ним возраста, не обладавшей ни красотой, ни образованием, за которою он
взял всего только пятьдесят
душ, — правда, и послуживших к основанию его дальнейшей фортуны.
— Ох, помирать скоро, Андрошка… О
душе надо подумать. Прежние-то люди больше нас о
душе думали: и греха было больше, и спасения было больше, а мы ни богу свеча ни черту кочерга. Вот хоть тебя
взять: напал
на деньги и съежился весь. Из пушки тебя не прошибешь, а ведь подохнешь — с собой ничего не
возьмешь. И все мы такие, Андрошка… Хороши, пока голодны, а как насосались — и конец.
— Ох, горе
душам нашим! — повторяла сокрушенно Таисья. — Все-то мы в потемках ходим, как слепцы… Все-то нам мало, всё о земном хлопочем, а с собой ничего не
возьмем: все останется
на земле, кроме душеньки.
— Убил, ваше благородие, как легли мы с ней спать, я и стал ее бранить, пошто она мне лошадь не подсобила отпрячь; она молчит; я ударил ее по щеке, она заплакала навзрыд. Это мне еще пуще досадней стало; я
взял да стал ей ухо рвать; она вырвалась и убежала от меня
на двор, я нагнал ее, сшиб с ног и начал ее
душить.
Я долго бродил по горам, по лесам; я не чувствовал себя счастливым, я вышел из дому с намерением предаться унынию — но молодость, прекрасная погода, свежий воздух, потеха быстрой ходьбы, нега уединенного лежания
на густой траве —
взяли свое: воспоминание о тех незабвенных словах, о тех поцелуях опять втеснилось мне в
душу.
Она улыбалась, но ее улыбка неясно отразилась
на лице Людмилы. Мать чувствовала, что Людмила охлаждает ее радость своей сдержанностью, и у нее вдруг возникло упрямое желание перелить в эту суровую
душу огонь свой, зажечь ее, — пусть она тоже звучит согласно строю сердца, полного радостью. Она
взяла руки Людмилы, крепко стиснула их, говоря...
— Милый, милый, не надо!.. — Она
взяла обе его руки и крепко сжимала их, глядя ему прямо в глаза. В этом взгляде было опять что-то совершенно незнакомое Ромашову — какая-то ласкающая нежность, и пристальность, и беспокойство, а еще дальше, в загадочной глубине синих зрачков, таилось что-то странное, недоступное пониманию, говорящее
на самом скрытом, темном языке
души…
Первое дело, что никто ей этой Варсонофии, в
душу не лазил: стало быть, дело возможное, что она и продаст; второе дело, что весь я, как есть, в одном нагольном тулупишке, и хоша
взял с собою пистолет, однако употребить его невозможно, потому как убийство совершать законом запрещается, а я не токмо что
на каторгу, а и
на покаянье идти не желаю; третье дело, стало быть, думаю, они меня, примерно, как тухлое яйцо раздавить там могут вгорячах-то…
То есть вы не думайте, чтоб я сомневался в благородстве
души вашей — нет! А так, знаете, я
взял бы этого жидочка за пейсики, да головенкой-то бы его об косяк стук-стук… Так он, я вам ручаюсь, в другой раз смотрел бы
на вас не иначе, как со слезами признательности… Этот народ ученье любит-с!
Ух, как скучно! пустынь, солнце да лиман, и опять заснешь, а оно, это течение с поветрием, опять в
душу лезет и кричит: «Иван! пойдем, брат Иван!» Даже выругаешься, скажешь: «Да покажись же ты, лихо тебя
возьми, кто ты такой, что меня так зовешь?» И вот я так раз озлобился и сижу да гляжу вполсна за лиман, и оттоль как облачко легкое поднялось и плывет, и прямо
на меня, думаю: тпру, куда ты, благое, еще вымочишь!
Я так и сделал: три ночи всё
на этом инструменте,
на коленях, стоял в своей яме, а духом
на небо молился и стал ожидать себе иного в
душе совершения. А у нас другой инок Геронтий был, этот был очень начитанный и разные книги и газеты держал, и дал он мне один раз читать житие преподобного Тихона Задонского, и когда, случалось, мимо моей ямы идет, всегда, бывало,
возьмет да мне из-под ряски газету кинет.
«Пти-ком-пё», — говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня с красоты продадут, продадут», да как швырнет гитару далеко с колен, а с головы сорвала косынку и пала ничком
на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя
на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но
взял гитару и точно не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю тоску
души моей пламенной», — да и ну рыдать.
Я эти деньги, что от них
взял, двадцать пять рублей, сейчас положил в бедный монастырь — вклад за Грушину
душу, а сам стал начальство просить, чтобы
на Кавказ меня определить, где я могу скорее за веру умереть.
Я очень хорошо понял, что хоть люблю девушку, насколько способен только любить, но в то же время интересы литературные, общественные и, наконец, собственное честолюбие и даже более грубые, эгоистические потребности — все это живет во мне, волнует меня, и каким же образом я мог бы решиться всем этим пожертвовать и
взять для нравственного продовольствия
на всю жизнь одно только чувство любви, которое далеко не наполняет всей моей
души… каким образом?
— Помолимся! — сказала Настенька, становясь
на колени перед могилой. — Стань и ты, — прибавила она Калиновичу. Но тот остался неподвижен. Целый ад был у него в
душе; он желал в эти минуты или себе смерти, или — чтоб умерла Настенька. Но испытание еще тем не кончилось: намолившись и наплакавшись, бедная девушка
взяла его за руку и положила ее
на гробницу.
Устинья Наумовна. С чего это ты
взяла? Откуда нашел
на тебя эдакой каприз? Разве я хулю твое платье? Чем не платье — и всякий скажет, что платье. Да тебе-то оно не годится; по красоте-то твоей совсем не такое надобно, — исчезни
душа, коли лгу. Для тебя золотого мало: подавай нам шитое жемчугом. Вот и улыбнулась, изумрудная! Я ведь знаю, что говорю!
Далее Аггей Никитич не в состоянии был подслушивать. Он, осторожно поднявшись с кресла, вышел из боскетной и нашел, наконец, залу, где, поспешно подойдя к инвалидному поручику и проговорив ему: «Мне нужно сказать вам два слова!», —
взял его под руку и повел в бильярдную, в которой
на этот раз не было ни
души.
Честный аптекарь действительно, когда супруга от него уехала,
взял к себе
на воспитание маленького котенка ангорской породы, вырастил, выхолил его и привязался к нему всею
душою, так что даже по возвращении ветреной супруги своей продолжал питать нежность к своему любимцу, который между тем постарел, глаза имел какие-то гноящиеся, шерсть
на нем была, по случаю множества любовных дуэлей, во многих местах выдрана, а пушистый ангорский хвост наполовину откушен соседними собаками.
— Ужасно-с! Раскольников тоже велят
душить, так что, того и гляди, попадешься в каком-нибудь этаком случае, и тебя турнут; лучше уж я сам заблаговременно уйду и
возьму частную службу, тем больше, что у меня есть такая
на виду.
Во все это время Сусанна Николаевна, сидевшая рядом с мужем, глаз не спускала с него и, видимо, боясь спрашивать, хотела, по крайней мере, по выражению лица Егора Егорыча прочесть, что у него происходит
на душе. Наконец он
взял ее руку и крепко прижал ту к подушке дивана.
— Спасибо, князь, спасибо тебе! А коли уж
на то пошло, то дай мне разом высказать, что у меня
на душе. Ты, я вижу, не брезгаешь мной. Дозволь же мне, князь, теперь, перед битвой, по древнему христианскому обычаю, побрататься с тобой! Вот и вся моя просьба; не
возьми ее во гнев, князь. Если бы знал я наверно, что доведется нам еще долгое время жить вместе, я б не просил тебя; уж помнил бы, что тебе непригоже быть моим названым братом; а теперь…
Так из-за тебя, проклятого, я грех
на душу взял!»
— Нет, боярыня, грешно! Власть твоя, а мы этого
на душу не
возьмем!
— И вы дали себя перевязать и пересечь, как бабы! Что за оторопь
на вас напала? Руки у вас отсохли аль
душа ушла в пяты? Право, смеху достойно! И что это за боярин средь бело дня напал
на опричников? Быть того не может. Пожалуй, и хотели б они извести опричнину, да жжется! И меня, пожалуй, съели б, да зуб неймет! Слушай, коли хочешь, чтоб я
взял тебе веру, назови того боярина, не то повинися во лжи своей. А не назовешь и не повинишься, несдобровать тебе, детинушка!
— Елена, — сказал он, — я истекаю кровью, — холопи мои далеко… помощи
взять неоткуда, может быть, чрез краткий час я отойду в пламень вечный… полюби меня, полюби
на один час… чтоб не даром отдал я
душу сатане!.. Елена! — продолжал он, собирая последние силы, — полюби меня, прилука моего сердца, погубительница
души моей!..
— И отдал бы
душу, Никита Романыч, — сказал он, —
на пятом, много
на десятом воре; а достальные все-таки б зарезали безвинного. Нет; лучше не трогать их, князь; а как станут они обдирать убитого, тогда крикнуть, что Степка-де
взял на себя более Мишки, так они и сами друг друга перережут!